Художник Александр Гаврютин. «Город, которого больше нет»
Иногда всё начинается с одного взгляда.
Так было и со мной.
Я увидела картину в SPICE HOME — залитая солнцем улица Старой Риги, где тёплые охристые фасады встречаются с холодным небом, а в воздухе будто стоит тихое «всё будет хорошо».
Я сфотографировала её, выставила в сторис, и уже наутро позвонила в магазин: «Пожалуйста, пусть она меня дождётся». К обеду я её забрала.
А вечером поняла, что просто повесить картину дома — недостаточно. Мне нужно было узнать, кто написал эту Ригу — не мою глазами туриста, а мою сердцем.
Так началось наше знакомство с художником Александром Гаврютиным — человеком, который пишет город так, как будто он дышит. Мне кажется, именно это интервью — первое в письменном виде о нём. И я счастлива, что могу познакомить мир с этим бесконечно талантливым человеком.
Художник Александр Гаврютин. «Город, которого больше нет»
Мы говорили по телефону.
Без камер, без блокнотов и диктофонов — просто голос, в котором чувствуется многое: возраст, опыт, усталость и странное упрямство жить своим ремеслом, несмотря ни на что.
В конце разговора мы оба признались, что поначалу друг другу показались ужасными — каждый подумал, что у второго тяжёлый характер.
А потом оба смеялись.
«Как такового образования именно художника, у меня нет», — говорит он, без тени оправдания. — «Закончил Народное искусство в Москве. Факультет изобразительного искусства. Был у нас факультет художник-оформитель — плакаты, сюжеты, разные виды пропаганды, объявления, таблички. «Не входи», «Не лезь» — вот этому и учили.”
Рисовать Александр Гавоютин начал давно, ещё в детстве.
«Была фантазия всегда. Что-то появлялось в голове и в сердце.»
Родом он из Смоленской области, из города с почти сказочным названием — Духовщина. Он говорит это с лёгким акцентом, как будто в этом слове уже есть судьба. Потом добавляет, что город стоит на реке Востица, а потом вдруг — совершенно неожиданно — начинает рассказывать историю про Екатерину II. Не потому, что это напрямую к делу, а потому что для него важно показать: даже через его маленький город когда-то проходила история.
«Говорят, Екатерина проезжала через Духовщину. Там ей подарили розы. С тех пор это место помнят. Когда-то была деревня, а потом стали селиться дворяне»
«Вообще думаю, что у меня природный дар. Всегда хотелось мастерить, что-то делать. Помню, как в три года сделал вид квартиры — план, со всеми тумбочками и диванами.”
В его словах слышен тот тип людей, у которых талант — это не достижение, а необходимость. Он рисовал лучше сверстников, побеждал в школьных конкурсах, выпускал стенгазету.
Натюрморты не любил:
«Я рисовал не то, что говорили учителя. Исправлял потом, чтобы не получить двойку. За неделю делал всё, что надо, и себе, и другим одноклассникам.»
В этом «и другим» — вся его натура. Щедрость, простота, ремесло, как дыхание.
Он любил черчение и города будущего. Когда-то чертёжник попросил его нарисовать проект “города будущего” — с линиями горизонта, с машинами, с дорогами. Эта работа потом где-то висела, и её, по его словам, видели знакомые. Наверное, уже тогда он понял, что у него своё видение перспективы, своё пространство, где линии и свет живут по внутренним законам.
Потом было училище, оформительская работа — плакаты, витрины, «всё, что нужно людям». Но по вечерам он рисовал пейзажи — сначала «для друзей и родственников», потом уже «сам для себя». Так в его жизни появились города, потом сюрреализм, а за ним — то, что стало сутью: Рига.
«Больше всего меня увлёк сюрреализм. Художник Пустовойтов повлиял очень сильно. Очень понравились его выставки. Но после мира сюрреализма нужно освоить городскую тему, пейзаж и натюрморт. Без этого не получится. Надо всё прочувствовать.»
Он говорит просто, будто бы всё это — не заслуга, а естественное течение. Но за каждым предложением чувствуется человек, который не сдавался, когда рушился весь мир. Он не называет себя героем, не говорит «я пробился» — просто говорит «так вышло».
И, наверное, в этом и есть его главный дар.
Рига и 90-е. Кирпичная стена
Он сказал:
«Рига всегда нравилась. Она живописная. Её можно смотреть бесконечно — просто добавить свет, погоду, настроение, и получится новая работа. Я не пишу фото-Ригу, я передаю то чувство, которое возникает, когда смотришь на город.»
И именно в этот момент, когда он произнёс слово «чувство», я поняла, что говорю не просто с художником. Передо мной был человек, который живёт не в пространстве логики, а в пространстве воздуха. Там, где другие видят фасады, он видит дыхание.
«В той картине, что у вас, Елена, — не город в правильном виде. Это дыхание того дня. Этажность изменена, собор сдвинут в сторону. Я создаю свою Ригу — более собранную, настоящую.»
Сказал это как будто между делом.
Но за этими словами скрыто многое — годы, руины, усталость и всё то, что не видно на холсте. Тот, кто пишет свет, обычно хорошо знает тьму.
В его жизни был перелом, как у многих, когда всё изменилось. Начало 90-х. Перестройка, заводы, безработица.
«Работал где только мог. Но работы не стало. А семья — дети, супруга не работала. Надо было как-то жить. И вот тогда началась городская тема. Для туристов, для себя, для жизни. И она меня затянула.»
Именно тогда, почти случайно, он оказался у той самой кирпичной стены на Ливу Лаукумс — места, которого сегодня больше нет.
«Первую работу я продал в Старой Риге, у той стены. Я арендовал место у коллеги, кто уезжал. Встал на неделю, чтобы поторговать картинами и заработать. За ночь нарисовал шестнадцать набросков. Утром вышел с этой кучей сюжетиков.»
Он помнит этот день до мелочей. Помнит женщину-покупательницу — полячку, которая взяла одну из картин за десять долларов.
«Это были те деньги, которые радовали всю семью неделю. Можно было купить что-то к столу. Тогда и понял: я не смогу не писать.»
Эта стена, про которую сегодня почти никто не знает, была больше, чем место торговли. Она была вселенной художников — неофициальной, самодельной, но настоящей.
«На площади Ливу у той стены кормились многие — человек сто, не меньше. Естественный отбор, каждый год свои туристы, закупщики, коллекционеры. Приезжали со всего Союза. Все знали эту стену.»
Он говорит об этом без пафоса, как о живом организме. Кажется, что если закрыть глаза, можно услышать — как звенят мольберты, как пахнет краска, как перемешивается речь на всех языках. Тогда ещё можно было просто встать и рисовать, и мир сам находил тебя.
А потом всё кончилось.
«Когда купили гостиницу и поставили кафе — кофе, булочки — всё. Сломали стену, «поставили забор». И всё. Места больше нет. С ней ушёл целый мир художников.»
Александр сказал это коротко, без эмоций, но я почувствовала, что для него это не просто воспоминание. Это как будто сломали часть его самого, как ломают любимый инструмент. После этого города стали другими. Рига осталась, но та, его Рига, исчезла.
«После того, как разломали Ливу Лаукумс, я начал задумываться, что делать. Надо было как-то дотянуть до пенсии. Но понял, что не смогу. Решил: лучше на сухарях, но писать. Это в крови. Это воздух.»
Художник сказал это просто — «это воздух» — и замолчал. А я подумала, что именно так звучит суть любого творца: он может потерять всё, кроме потребности создавать.
Свет, который остаётся. Латвийский художник Александр Гаврютин
Иногда в голосе художников есть особое дыхание — не от усталости, а от того, что внутри них живут десятки картин, ещё ненаписанных. Так он говорил о Риге, о работе, о светах и тенях — будто всё это происходит не на холсте, а прямо сейчас, вокруг нас.
«Рига — маленький, уютный город. Крути голову на 360 градусов — и везде что-то красивое. Просто добавь погоду, свет, настроение — и получится новая работа.»
Он мог бы говорить о композиции, технике, материалах, но вместо этого говорил о настроении. И это многое объясняет. Он пишет не дома, не улицы, не фасады. Он пишет чувства, которые живут внутри этих мест.
Когда я спросила, где сейчас можно увидеть его картины, он ответил просто:
«В фойе гостиниц на улице Калкю висят мои работы. Там большие холлы — по шесть, по семь метров полотна со Старой Ригой. Их купили хозяева гостиниц, они там будут висеть всегда.»
И вдруг добавил:
«Когда гости входят на рецепцию, они сразу попадают в атмосферу города.»
В его интонации не было хвастовства. Была тихая гордость человека, который сделал так, чтобы Рига дышала даже за стеклом.
Александр не любит говорить о деньгах и клиентах, но всё же рассказал, что сейчас работает через галереи и салоны, которые занимаются продажей картин официально. Было всякое. И картины продавали, и деньги не возвращали.
«Писал заявления, получил ответ — нет состава преступления. Ну и ладно. Всё равно пишу.» Он смеётся, и в этом смехе нет горечи. Как будто говорит: «Мир несовершенен, но кисть всё равно держится крепко.»
Когда я спросила, сколько уходит времени на одну картину, он ответил неожиданно:
«Не отвечаю на этот вопрос. Покупателю не нужно знать. Просто скажу: по-разному. Иногда годами стоит. Начал, потом мысль ушла, потом вернулась — уже не понимаю, что хотел. Переделываю, откладываю. А бывают — рождаются сразу. Сразу. Изнутри.»
Наверное, именно поэтому его картины так живут — в них чувствуется время, которое внутри кисти. Они не написаны быстро. Они прожиты. Мы говорили о творческих кризисах. О том, что будет, если однажды он перестанет писать. Он ответил без паузы:
«Было время, когда думал: всё. Не художник я. Некуда себя реализовать. Некуда продать моря и города. Но понял — не смогу. Лучше на сухарях, но писать. Это в крови. Это воздух. Это всё.”
И вот здесь, пожалуй, мне стало ясно, в чём главный смысл всей его истории. Он не ищет признания, не требует понимания, не подбирает слов. Он просто пишет, потому что иначе не может. И если на секунду отвлечься от красок и холста, становится понятно: это не просто ремесло. Это способ быть живым.
«Дня нет, чтобы я чем-то не занимался. Всегда ищу возможности.»
Он смеётся снова, говорит, что думал создать виртуальную галерею — «В голове представление есть, а сил нет. И опыта нет. Но в голове — есть.»
А потом добавляет, уже совсем по-домашнему: «Я овен. Чем сложнее — тем интереснее. Всегда доходил до конца. Овновские работы такие.» И снова этот тихий смех. Тёплый, живой.
Мы закончили разговор. Я положила трубку, и мне показалось, что комната стала чуть светлее. Как будто он где-то рядом — там, за холстом, где всё начинается с воздуха и заканчивается светом. Картина на стене снова смотрела на меня своей мостовой, окнами, золотистыми отблесками на фасадах.
И я подумала: всё, что нужно, чтобы остаться, — это не галерея, не публика, не отзывы. Это рука, которая тянется к кисти, даже когда нет сил, и глаз, который всё ещё ищет свет.
И этот свет — остаётся. Всегда.
Спасибо!
PS
А вы помните кирпичную стену в Старом Городе? Я искала информацию в сети, но не смогла найти даже фото… А я помню, как давно-давно, в детстве, я шагала с родителями мимо и разглядывала полотна…
Автор статьи: Елена Тонова
Рига, Латвия, октябрь 2025